В начале 2000-х, когда популярность исполнителя сентиментальных моноспектаклей "Как я съел собаку" и "Одновременно" Евгения Гришковца достигла немыслимых масштабов, сам их автор застенчиво признавался, что едва ли удержится на оседланном им пике славы в ближайшие пять лет.

Минуло, однако, уже почти десять, а ажиотаж вокруг Гришковца не спадает - бывший актер и режиссер-любитель не только сочиняет новые пьесы, но и пишет романы. А еще снимается в кино и выступает со своими песнями в группе "Бигуди". Да и на его спектаклях по-прежнему нет свободных мест. Трудно ли выдержать такой груз популярности, поинтересовался у Евгения Гришковца корреспондент еженедельника "CN-Столичные новости".

Никакого простодушия

- Я предпочитаю все же говорить об известности, а не о популярности. Так вот, когда ее у тебя нет, ты совершенно не можешь себе представить, что это такое. Известность за собой влечет увеличение возможностей, самых разнообразных - от социальных до финансовых. Но она же лишает тебя огромного пласта свободы. Каждый твой публичный шаг в виде книги или спектакля, который раньше делался тихо, теперь происходит под посторонним пристальным вниманием. И чем известнее ты становишься, тем больше тебя окружает недоброжелательность. В основном со стороны критического сообщества.

- А как на вас лично это влияет?

- Ну, я вынужден вести себя более закрыто. Более осторожно, осмотрительно. Тщательнее подбирать слова. Стараться не гневаться. Или, точнее, не выражать своего гнева по поводу того, что мне не симпатично либо с чем я категорически не согласен. Если раньше, лет 10 назад, я легко и свободно высказывался в любой компании о кино, музыке или литературе, то сейчас я либо вовсе этого не делаю, либо очень избирательно и взвешенно говорю, понимая, что все сказанное так или иначе получит распространение и будет комментироваться.

- Вы говорите о неких общественных ограничениях. А меняет ли известность что-то в вас лично? Когда вы сейчас пишите что-нибудь новое или сочиняете новый спектакль, думаете ли вы, скажем, о том, как бы не уронить свое реноме…

- Нет. Безусловно, каждая книга или спектакль - это риск, потому что каждым успехом и каждым провалом можно нанести вред, условно говоря, всему своему творческому наследию. Но я все же никоим образом об этом не думаю. Я очень последовательный и уверенный автор. Я работаю совершенно безоглядно и ничуть не думаю о том, чем бы таким удивить мир. Или как бы сделать книгу, абсолютно не похожую на предыдущую. Наоборот, я все время пишу один текст, одну беспрерывную книгу. Некий мегатекст, который реализуется и в театре, и в музыкальных моих работах с группой "Бигуди", и в литературе. Яд известности туда не проник.

- Как это простодушие удается сохранять?

- А, на самом деле, здесь нет никакого простодушия. Я уже в силу своего филологического образования не могу быть простодушен. Я ведь писал диссертацию о словообразовании. Ни об одном случайном слове в моих текстах речь не может идти.

- И как же все-таки получилось, что вы, профессиональный филолог, непосредственно связанный со словом, логосом, увлекшись театром, сначала занялись пантомимой?

- Я в университете занимался стиховедением. А пантомима - это не что иное, как некая поэзия в искусстве. Это сугубо метафорический вид театра. Впрочем, полагаю, что любое метафорическое высказывание сейчас крайне несовременно. Нечего прятаться за метафору. В сегодняшнем мире автору очень важно быть понятным, внятным и писать не текстами, а смыслами. А завороченные и - главное - ужасно многословные тексты современных авторов, занятых некоей культурной игрой, с большим количеством аллюзий, всерьез не должны претендовать на то, что пробьются к читателю. Такие авторы находятся где-то над читателем. А мне не нравится быть над читателем, не нравится быть непонятным и предъявлять читателю некий ребус.

- По-видимому, вы хорошо понимаете своего читателя и зрителя?

- Да, в силу уникальности личного опыта я гораздо лучше знаю своего читателя, чем любой другой автор. Поскольку со своим читателем я встречаюсь около ста раз в год в больших залах. Ведь большинство тех зрителей, которые приходят на мои спектакли, являются и моими читателями.

- И что это за люди?

- Это люди активно живущие. Они довольно много работают. Это, как правило, представители полезных и ясных профессий - строители, служащие, врачи, страховые агенты. То есть, самые обычные люди, не низы общества, не маргиналы. У меня нет героев-маргиналов. И они мне не интересны. Как и литература, где действует подобный герой. По той простой причине, что герой такой книги никогда ее не прочитает. Я убежден, что человеку интересней всего читать про себя. Или увидеть что-то в театре про себя. Вот этим я и занимаюсь.

Нащупать универсальное

- Реакция на ваши спектакли-монологи публики, условно говоря, на бывшей советской территории и на западной, где вы также много играли свои спектакли, сильно отличается?

- Нет. Поскольку я апеллирую к универсальному опыту, меня не очень заботят сугубо национальные особенности. Обращение к всеобщим проблемам везде вызывает адекватные оценки. Хотя понятно, что свои спектакли я адаптирую в зависимости от аудитории, убирая из них…

- …слишком конкретные приметы?

- Да-да. Ну, бессмысленно, к примеру, во Франции, где я сыграл спектакль "Одновременно" больше 80 раз, описывать сцену, когда человек после празднования Нового года открывает холодильник, а там салаты какие-то стоят и чуть оплывшие, холодные пельмени. Во-первых, у них нет такого Нового года, во-вторых, в холодильнике - совершенно иная еда. Поэтому там я заменяю эту сцену другой, хотя и похожей по смыслу. Я убираю все экзотические детали. Скажем, там есть фрагмент, где я рассуждаю о феномене фотографии, замечая, что любой снимок, который мы сейчас делаем, имеет шансы попасть к нам на надгробие. Но в Европе, в частности в Германии, такой пример приводить нельзя, потому что у них нет фотографий на надгробиях.

- А как вы все-таки определяете, нащупываете это универсальное?

- В первую очередь - это способ высказывания. Вот есть врач, хирург. У него есть некая сфера деятельности и тот язык, на котором он говорит в течение дня на работе. Есть диспетчер аэропорта. У него тоже есть специфическое образование и точный язык, которым он пользуется на службе. Есть товаровед супермаркета. У него тоже есть образование, работа и тот язык, на котором он говорит в своем магазине. Но если эти три человека встретятся, а ведь они могут быть друзьями, они говорят не об экзотике (вся их профессиональная деятельность - это и есть экзотика), нет, они находят те слова, которые друг другу понятны, и общаются между собой на какие-то понятные, общие темы.

Так что, на мой взгляд, для художественного освоения остается довольно небольшая часть языка, приходится отсекать огромные лексические пласты. Универсальных тем, естественно, много. Но и свой жизненный опыт приходится просеивать. Даже в моем самом известном спектакле "Как я съел собаку" про службу на флоте, которая, безусловно, является экзотикой, рассказывается совсем немного. В основном там все говорится о детстве. Ведь детство универсально.

- Кстати, сочинив "Собаку", кем вы себя в первую очередь почувствовали: играющим литератором или актером, пишущим для себя тексты?

- Ни тем и ни другим. Я ощутил себя автором спектакля. Там нет такого момента, где бы некий драматург давал задания мне же режиссеру, а тот в свою очередь что-то поручал бы актеру. Это цельное театральное произведение. Даже в записанном виде для меня это, скорее, задокументированный спектакль, а не литературное произведение. Из сугубо театрального деятеля я превратился в играющего писателя только в 2004 году, когда стал писать прозу и понял, что теперь литература - это главное.

- Тем не менее, вы продолжаете выступать на сцене. Возникает естес­твенный вопрос: как, играя спектакль 150-й раз, сохранить эмоциональную свежесть реакций?

- Вообще-то, только в редких случаях, когда я очень сильно устал, я могу сыграть спектакль точно по схеме, то есть, формально его воспроизвести, чего я, кстати, очень не люблю делать. Но на самом деле, каждый раз это редакция, я продолжаю работать с текстом. Спектакли, которые пришли к некоей кристальной форме, я снимаю. Например, я долго не играл "Как я съел собаку" и возобновил спектакль только в прошлом сезоне, в очень измененном виде. Я больше года не играю "Одновременно", потому что не знаю, что с ним делать дальше. Он завершился на данный момент. Да, любой спектакль, как каждое живое существо, увы, стремится к своему завершению, к своей смерти. Пока на данный момент самым актуальным для меня является спектакль "+1". И такими же интересными продолжают оставаться "Дредноуты". То есть формула такова: как только спектакль кристаллизуется, он тут же исчезает из репертуара. Как бы он ни был популярен.

- Что вам помогает писать - чрезвычайная наблюдательность или неисчерпаемое богатство внутреннего мира?

- Ну конечно, богатство внутреннего мира. Есть литераторы, которые провоцируют других людей на какие-то поступки, а потом это записывают. Или ведут череду наблюдений. Я давно для себя сформулировал: за людьми наблюдать неприлично. Люди живут не для того, чтобы за ними наблюдали. Они живут своей жизнью. Полагаю, что я человек нормальный, а потому то, что меня интересует, может быть интересно еще нескольким миллионам человек. Для которых тоже понятие нормы существует, даже если они иногда живут сильно ненормальной жизнью. Мне вот довольно много претензий предъявляют и критики, и литературное сообщество, что, дескать, мои герои - мажорные люди. Благополучные. У них есть машины, собственные квартиры, работа. В моих книгах ни у кого нет врагов.

Вообще, все там хорошие люди какие-то. Но и между хорошими людьми возникают довольно сложные отношения. А ввести сюда злодея - и все очень просто становится. Если у человека все очень плохо, нет денег, он пьет - тоже все элементарно, и он решает понятную задачу своего, условно говоря, ежедневного выживания. Наверное, это важная тема, но, по-моему, ею должны заниматься социальные службы, а не литераторы. Так что бесконечные претензии критиков о том, что где же, мол, в моих книгах маленький человек, над которым извечно трудилась вся русская гуманистическая литература, я не принимаю. Да не актуально сегодня понятие маленького человека! У человека есть сегодня миллион долларов, но он чувствует себя маленьким, поскольку у другого человека есть десять миллионов. А те, у кого десять, страдают из-за того, что кто-то имеет сто. Или миллиард.

Нужно вводить понятие человека нормального и ненормального. Вот, к примеру, по всем своим меркам, признакам наш российский президент - человек маленький. Видно, что он постоянно пытается справиться с комплексом маленького человека. Но он-то не маленький человек. Вопрос - нормальный ли он? Конечно, нет. Потому что любой политик - это ненормальный человек. Все нормальные, чувствительные люди задаются единственным, главным вопросом - как им следует жить? А политики - ненормальны, поскольку им кажется, что они знают не только, как им жить самим, но и как жить другим - всем. И это уже не нормально. В общем, человек формально благополучный, но не знающий, как жить, мне гораздо интереснее.

- Вы употребляете слово благополучный, а не счастливый…

- Да, я эти понятия противопоставляю.

- Но представление о счастье у вас существует?

- Счастье - это детство. Любой человек в этот период счастлив. Даже 9-летние дети, которые нюхают клей на остановках... А потом его становится все меньше и меньше. И оно сходит до каких-то коротких и ярких моментов, буквально мгновений. Я как раз в своем последнем спектакле "+1" об этом говорю: "Мы не умеем быть счастливыми. У нас нет навыков. Оно неожиданно. Мы не умеем его удержать". Понимание это приходит с мудростью. Увы, часто уже тогда, когда, чтобы быть просто счастливым, человек не имеет физических сил.

Беседовал Василь Лье, "CN-Столичные новости"